Рубрика: Русские новости

— С прошлой весны активность на венчурном рынке РФ резко снизилась. Вы видите предпосылки для восстановления?

— Рынок, безусловно, просел. До 24 февраля 2022 года в России работало более 100 фондов. В 2022 году, по нашим внутренним оценкам, в России инвестировали около 30 венчурных фондов. Пока по уровню активности инвесторов сохраняется прошлогодняя динамика. Но я бы излишне не драматизировал ситуацию. Рынок адаптируется, инвестиционные модели трансформируются, полного коллапса не произошло: сделок мало, но они есть, инвесторы есть, стартапы есть и даже есть IPO.

— Много ли российских IT-стартапов релоцировалось?

— Много, потому что разработчикам IT неважно, в какой точке мира работать. Большинство компаний с аппаратной частью остались — лабораторию так просто не перетащишь. Кто-то разделил бизнес на российский и международный, чтобы продолжать развитие за рубежом и привлекать там средства.

— Как это все влияет на подходы венчурных инвесторов к сделкам?

— Подходы изменились не только в России, но и в мире.

Денег в глобальной венчурной индустрии стало меньше в принципе. Инвесторы менее толерантны к риску, деньги дороже.

Банки повысили ставки, сделав более привлекательными вклады с фиксированной доходностью.

Сейчас инвесторы более пристально смотрят на экономику, мы в том числе. Оценки упали из-за неопределенности и ожидания рецессии. Качественных компаний стало меньше, особенно на стадии А (те, кто уже начал коммерциализировать разработки.— “Ъ”).

Раньше все смотрели на рост любой ценой, теперь обращают внимание на эффективность, возможность проекта выйти на положительную рентабельность. Смотрят, сколько компании нужно денег, чтобы дотянуть до следующего раунда, потому что периоды между ними удлинились рекордно — до 2,5 года на некоторых этапах. Значит, компаниям нужен больший запас прочности. В России инвесторы стали работать не только по классической венчурной модели, которая предполагает рост капитализации, но и по дивидендной, в основном в импортозамещающем IT.

— Вы интересуетесь такими проектами?

— Только отдельные ниши, так как в импортозамещении нет прорывных технологий, корпорации довольно плотно вошли в этот сегмент.

Например, мы смотрим на проекты в облачной безопасности, то, что называется cloud native security. До сих пор отношение рынка к таким сервисам было настороженным. После ухода Microsoft, Google гибридное облако становится новой парадигмой строительства IT-инфраструктуры, разработки и ведения бизнеса.

В России единственный претендент на замену ушедшим гиперскейлерам (холдинги, имеющие крупные сети дата-центров по всему миру: Amazon, Google и Microsoft.— “Ъ”) — «Яндекс», и он хорошо вырос по облачному направлению с начала СВО. Так что облако точно будет расти, туда погружается больше информации, вопрос ее безопасности становится краеугольным.

— Какой сейчас инвестиционный фокус у фонда?

— Все, что можно отнести к deeptech в первую очередь, это «глубокие» технологии с серьезной научной составляющей в R&D. Робототехника, ИИ в медицине, новые материалы, биотехнологии, беспилотники — в эти направления мы уже вложились. Смотрим на проекты новой мобильности в целом, микроэлектронику. Клеточные технологии — перепрограммирование иммунных клеток пациента — тоже стали интересны, так как меняется нормативное регулирование.

— Какие сделки сейчас на стадии закрытия?

— Всего мы вложили более 2 млрд руб., в портфеле 12 компаний — это сделки, совершенные с начала 2022 года. В их числе инвестиции 2023 года — проект БПЛА, университетский биотех-стартап NovoSkin из Бурятии и два проекта в сфере частной космонавтики, ракеты сверхлегкого класса. Также рассматриваем направление микроэлектроники в части выращивания искусственных алмазов для микросхем.

— Почему микроэлектроника?

— Здесь катастрофически мало квалифицированных кадров. Одной из задач мы видим развитие команд для направления в России. У отрасли серьезный потенциал не только с точки зрения внутреннего рынка, но и в экспорте.

Например, уже не все страны готовы пользоваться европейскими или американскими дизайн-центрами, отчасти из-за санкционного опыта России. Тенденции могут заставить компании, производящие чипы, начать развиваться в других смежных направлениях, что ведет к диверсификации рынка микроэлектроники. РФ потенциально сможет поделиться опытом с дружественными странами, мы хотим в этом участвовать.

— Вы упомянули проект в БПЛА. Беспилотники, особенно в части летательных аппаратов, в последнее время воспринимаются как технологии двойного назначения. Это влияет на принятие вами решений?

— Мы видим в БПЛА коммерческий рынок, который будет максимально быстро развиваться. Несмотря на последние события, например, запреты на использование беспилотников в ряде регионов, есть большое число инициатив, связанных с ускоренным прохождением сертификации для аппаратов свыше 30 кг, инициативы по созданию инфраструктуры для организации воздушного движения. Есть экспериментальные правовые режимы, предполагающие использование беспилотников. Я надеюсь, их станет больше. Дальний Восток может стать подходящим местом для коммерциализации беспилотной логистики, мониторинга. Потому что территории огромные, а население, наоборот, не такое большое.

— Можете оценить коммерческий потенциал рынка БПЛА на Дальнем Востоке?

— За последние два года регион закупил БПЛА на сумму около 100 млн руб. и, по нашей оценке, увеличит ее до 1–1,2 млрд руб. в ближайшие два года. Еще примерно на такую же сумму у региона есть потребность в услугах с использованием беспилотников — дистанционный мониторинг, аэрофотосъемка, сбор данных, наблюдение за территориями и т. д.

— Насколько я помню, задача управления БПЛА на больших расстояниях еще не решена?

— По направлению БПЛА есть много не решенных пока задач, но мы считаем, что это серьезная индустрия, которая будет локомотивом большого набора технологий. Если говорить про наш портфельный проект в БПЛА, это не наукоемкий в классическом понимании deeptech, а хороший инженерный проект с конструкторской командой, которая может делать рыночный продукт. Это база, на которой можно запускать другие технологии — позиционирования, распознавания и т. д.

Здесь мы придерживаемся экосистемного подхода, когда одни проекты могут быть связаны с другими. Это неклассический подход для венчура, но нам кажется, что сейчас эту модель можно пробовать. Например, в связке с БПЛА мы делаем проекты в частной космонавтике, а само направление в фонде названо «аэроспейс». Потому что не будет загоризонтных беспилотных систем без спутниковой связи.

— Какие еще у фонда проекты в космосе?

— Применение ракет сверхлегкого класса в тех направлениях, где, нам кажется, ниши технологии будут растущими; это как раз — быстрый вывод на орбиту и замена выбывших из спутниковых группировок малых космических аппаратов. Космическая связь — важнейший элемент в системе управления именно дальними перевозками в логистике беспилотных систем.

— Венчурные фонды обычно не инвестируют в космическую отрасль в силу ее сложности и длительной окупаемости, у вас другой взгляд?

— Это скорее российские венчурные фонды не инвестировали. Если смотреть на международный опыт, там большой объем инвестиций в космос и ракетоносители. Это мировой тренд. В России тоже происходит переосмысление, Роскосмос уже более открыт к работе с частным бизнесом. Проекты, которые мы профинансировали, предполагают реализацию в тесном взаимодействии с головным институтом Роскосмоса ЦНИИмашем.

— Окупаемость таких инвестиций будет отличаться от других направлений?

— Такие проекты более капиталоемкие, и деньгами только венчурного фонда не обойтись. Здесь должны быть субсидии и государственные гранты, нужны деньги более крупных инвесторов и других фондов и, вероятно, банковское финансирование. При этом, на наш взгляд, окупаемость таких проектов для венчура не должна отличаться от других ниш, хотя времени для выхода проекта на рынок, конечно, требуется куда больше, чем в IT.

— Какие еще индустрии, которые выбирают сейчас для вложений инвесторы в мире, в России не популярны?

— В IT инвестируют везде — это и финтех, корпоративное ПО, e-commerce. Много денег идет в генеративный ИИ, но в России таких проектов мало, разве что у «Сбера». В чем серьезное отличие — на международных рынках проходят мегараунды в серьезных deeptech-направлениях — про космос я уже говорил, также это биотех, оборонные технологии.

И в Европе, и в США есть целый ряд фондов с громкими именами, которые инвестируют в технологии двойного назначения и даже прямого военного назначения.

Например, проект Anduril привлек уже более $2 млрд, в том числе от Andreessen Horowitz. В этом году впервые Sequoia Capital вложилась в оборонный проект (Mach Industries.— “Ъ”). Примеров много. В России частные инвесторы пока не готовы к таким вложениям.

— Когда-нибудь в России это станет возможным?

— Думаю, что не только возможно, но, скорее всего, и произойдет на горизонте 5–10 лет. Мы видим запрос на изменения, вызванные СВО. Механизм частных вложений возникнет.

— Это будут венчурные инвестиции?

— В том числе.

— Были инвестиционные ниши, от которых вы решили отказаться?

— Да, например, пока на паузу поставлены инвестиции в разработку игр. Мы начали рассматривать этот рынок и поняли: чтобы заниматься темой, нужна отдельная команда внутри фонда с более глубокой экспертизой. Важна насмотренность, как и в любом другом направлении. К тому же геймдев — так или иначе креативная индустрия, а рост всего, что связано с творчеством, очень сложно спрогнозировать. Так что мы больше сконцентрировались на B2B-проектах.

— Есть какой-то максимальный порог инвестиций, которые вы готовы вложить в проект?

— Зависит от стадии проекта и его инвестиционного запроса. Максимальная сумма — 1 млрд руб., но это скорее исключение. Средний объем инвестиций в проект находится на уровне 150–200 млн руб. В течение пяти лет мы должны разместить все средства фонда — это 10 млрд руб. Думаю, что в портфеле будет 30–35 компаний. Основная часть по целевым ориентирам — раунд A, примерно 10%, посевная стадия.

— В марте вы с партнерами выкупили бизнес у «Интерроса». Он остается единственным инвестором фонда? На что влияет эта сделка?

— «Интеррос» остается единственным инвестором, но теперь фондом управляет независимая компания. Перед нами всегда стояла задача увеличения фонда и привлечения дополнительных вкладчиков, потому что мы активно инвестируем, несмотря на текущее состояние рынка. Привлекать средства в фонд, будучи частью корпорации, сложнее, и некоторым инвесторам это некомфортно. Так что мы привели структуру управления в соответствие с планами привлечения средств, сделка обсуждалась с осени 2022 года.

— В конце мая «Восход» и вы сами попали под санкции США. Как это повлияло на работу фонда?

— Мы создавались как фонд для инвестиций в российские наукоемкие проекты, поэтому концептуально и глобально на нашей деятельности это никак не сказалось. Как инвестировали в российские компании, так и продолжаем инвестировать. У нас не было в мандате инвестиций в зарубежные стартапы.

Конечно, мы понимаем, что многие наши компании потенциально конкурентоспособны на глобальных рынках, некоторые давно работают за рубежом. Технически экспансии ничего не мешает, так как мы нигде не выступаем контролирующим акционером. Но нервозность со стороны основателей стартапов есть — наверное, главный эффект. И конечно, затруднение в работе с иностранными инвесторами. К сожалению, некоторые инициативы останутся на бумаге.

— Можете назвать потенциальных новых инвесторов?

— Мы работаем над запуском новых механизмов привлечения инвестиций. Первый — привлечение средств частных инвесторов в венчурный фонд через цифровые финансовые активы (ЦФА). В ЦФА сейчас немного ликвидности, но у инструмента есть преимущество. Инвесторам, например, не нужно ждать момента, пока мы выйдем из портфельной компании. Видя, что результаты компании растут, они могут продать на вторичном рынке свои ЦФА другим инвесторам. Второй — привлечение средств клиентов банков. С тремя крупными банками, которые сами вышли с таким запросом, работаем над формированием портфеля инвесторов, которые будут через ЗПИФ вкладывать в венчурные проекты.

— То есть это средства розничных инвесторов?

— Да.

— Сколько можно привлечь таким образом?

— До 1 млрд руб. через ЦФА и где-то по 1–2 млрд руб. от каждого банка.

— Крупные институциональные инвесторы, корпорации готовы сейчас идти в венчурные инвестиции?

— По-разному, рынок сейчас непростой. Мы бы хотели видеть инвесторов в крупных фондах для проектов поздних стадий, потому что их очень не хватает (и всегда не хватало) в России для полноценной работы венчурной индустрии. Условно, максимальный размер инвестиций в России в один проект — 300–500 млн руб. И всегда вставал вопрос — где взять денег на следующем этапе, многие по этой причине уезжали за деньгами за рубеж. Преодоление порога в стадии масштабирования важно и для нас, и в целом для рынка.

Другая важнейшая задача, где роль корпораций вообще первостепенная,— создание экосистемы выходов. Венчурному инвестору важно возвращать вкладчикам деньги с доходностью. Для этого нужны события ликвидности.

Первый вариант сделать выход — это продажа стратегам. Но сейчас в стране почти нет покупателей инноваций. Нет как заказа на внедрение российских решений, так и запроса на покупку такого бизнеса. Второй вариант выхода — публичные рынки. Но институциональных инвесторов на этом поле тоже почти нет, только ритейл. Мне видится, что в текущей ситуации задачу решили бы фонды для инвестиций во время IPO, которые помогали бы компаниям с объемом средств при размещении, а инвестору с выходом. Мы ведем работу по запуску такого фонда.

— У многих компаний сейчас есть потенциал дойти до IPO? Из вашего портфеля, например.

— В нашем портфеле есть пара компаний с такой перспективой в горизонте 3–5 лет. Сейчас снижаются формальные требования для выхода на биржу. Раньше почти обязательным условием было наличие выручки от 10 млрд руб. Сейчас при динамичном росте выручки у компании есть хорошие шансы. Такое снижение «входного билета» — хороший тренд для рынка молодых компаний в целом. Свежий пример — недавнее размещение Genetico на Московской бирже, в ходе которого было привлечено почти 180 млн руб.

— За последние полтора года горизонт возвратности инвестиций сильно изменился?

— Когда фонд только создавался, на каждый проект закладывалось по 3–5 лет. Сейчас мы понимаем, что это 5–7 лет, в связи с неопределенностью, которая актуальна не только для России, но и для всего мира.

— В последнее время было заявлено несколько государственных инициатив для венчурной отрасли. Они могут позитивным образом повлиять на рынок?

— Создавать индустриальные венчурные фонды по направлениям — хорошая инициатива, но это лишь один из элементов доведения компании до технологической зрелости. Нам же важны не венчурные фонды сами по себе в стране, да? Важны технологические компании, которые будут закрывать определенные критичные ниши. А для этого должен быть интерес и тяга к инновациям со стороны бизнеса как государственного, так и частного. С этим мы видим пока серьезные проблемы.

— Что нужно крупным компаниям?

— Сейчас крупный бизнес в первую очередь думает, как импортозаместиться, закрыть какие-то дыры.

Тренд на импортозамещение — скорее проблема для венчурного рынка, и пока в России крупный корпоративный бизнес не будет настроен на внедрение инноваций, наличие венчурных фондов ситуацию в корне не изменит.

Фонды — необходимое, но недостаточное условие для появления технологических лидеров в стране.

Да, есть практические задачи. Но есть и долгосрочные стратегические вещи. Если не дать новым решениям возможность внедряться, развиваться вместе с запросами рынка, не дать им объемы нормальные в закупке, мы не вырастим крепкий технологический бизнес.

Нашему крупному бизнесу зачастую важна цена решения сейчас, а не эффективность и стоимость на горизонте обслуживания. Поэтому важным элементом выстраивания государственной экосистемы был бы технологический протекционизм в хорошем смысле. Без этого будет вообще сложно закрыть критические ниши внутренними силами.

© 2022 ООО «Управляющая компания Восход»